Последний сон веры павловны. «Сны Веры Павловны (по роману Н. Г. Чернышевского «Что делать?»). Домашнее задание: сочинение в форме эссе

И снится Вере Павловне сон, будто:

Доносится до нее знакомый, -- о, какой знакомый теперь! -- голос {135} издали, ближе, ближе, -

Wie herrlich leuchtet
Mir die Natur!
Wie glanzt die Sonne!
Wie lacht die Flur! {*} {136}
{* Как мне природа
Блестит вокруг,
Как рдеет солнце,
Смеется луг!
(Перевод С. С. Заяицкого)}

И видит Вера Павловна, что это так, все так...

Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди -- "о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор"

O Erd"! O Sonne!
O Gluck! O Lust!
O Lieb", o Liebe,
So goldenshon,
Wie Morgenwolken
Auf jenen Hoh"n! {*} {137}

{* О мир, о солнце
О свет, о смех!
Любви, любови
О блеск златой,
Как горний облак
Над высью той!
(Перевод С. С. Заяицкого)}

Теперь ты знаешь меня? Ты знаешь, что я хороша? Но ты не знаешь; никто из вас еще не знает меня во всей моей красоте. Смотри, что было, что теперь, что будет. Слушай и смотри:

Wohl perlet im Glase der purpurne Wien,
Wohl glanzen die Augen der Gaste... {*} {138}
{* Как весело кубок бежит по рукам,
Как взоры пирующих ясны...
(Перевод С. П. Шевырева)}

У подошвы горы, на окраине леса, среди цветущих кустарников высоких густых аллей воздвигся дворец.

Идем туда.

Они идут, летят.

Роскошный пир. Пенится в стаканах вино; сияют глаза пирующих. Шум и шепот под шум, смех и, тайком, пожатие руки, и порою украдкой неслышный поцелуй. -- "Песню! Песню! Без песни не полно веселие!" И встает поэт. Чело и мысль его озарены вдохновением, ему говорит свои тайны природа, ему раскрывает свой смысл история, и жизнь тысячелетий проносится в его песни рядом картин.

Звучат слова поэта, и возникает картина.

Шатры номадов {139}. Вокруг шатров пасутся овцы, лошади, верблюды. Вдали лес олив и смоковниц. Еще дальше, дальше, на краю горизонта к северо-западу, двойной хребет высоких гор. Вершины гор покрыты снегом, склоны их покрыты кедрами. Но стройнее кедров эти пастухи, стройнее пальм их жены, и беззаботна их жизнь в ленивой неге: у них одно дело -- любовь, все дни их проходят, день за днем, в ласках и песнях любви.

Нет, -- говорит светлая красавица, -- это не обо мне. Тогда меня не было. Эта женщина была рабыня. Где нет равенства, там нет меня. Ту царицу звали Астарта {140}. Вот она.

Роскошная женщина. На руках и на ногах ее тяжелые золотые браслеты; тяжелое ожерелье из перлов и кораллов, оправленных золотом, на ее шее. Ее волоса увлажены миррою. Сладострастие и раболепство в ее лице, сладострастие и бессмыслие в ее глазах.

"Повинуйся твоему господину; услаждай лень его в промежутки набегов; ты должна любить его потому что он купил тебя, и если ты не будешь любить его, он убьет тебя", -- говорит она женщине, лежащей перед нею во прахе.

Ты видишь, что это не я, -- говорит красавица.

Опять звучат вдохновенные слова поэта. Возникает новая картина.

Город. Вдали на севере и востоке горы: вдали на востоке и юге, подле на западе, море. Дивный город. Не велики в нем домы, и не роскошны снаружи. Но сколько в нем чудных храмов! Особенно на холме, куда ведет лестница с воротами удивительного величия и красоты: весь холм занят храмами и общественными зданиями, из которых каждого одного было бы довольно ныне, чтобы увеличить красоту и славу великолепнейшей из столиц. Тысячи статуй в этих храмах и повсюду в городе, -- статуи, из которых одной было бы довольно, чтобы сделать музей, где стояла бы она, первым музеем целого мира. И как прекрасен народ, толпящийся на площадях, на улицах: каждый из этих юношей, каждая из этих молодых женщин и девушек могли бы служить моделью для статуи. Деятельный, живой, веселый народ, народ, вся жизнь которого светла и изящна. Эти домы, не роскошные снаружи, -- какое богатство изящества и высокого уменья наслаждаться показывают они внутри: на каждую вещь из мебели и посуды можно залюбоваться. И все эти люди, такие прекрасные, так умеющие понимать красоту, живут для любви, для служения красоте. Вот изгнанник возвращается в город, свергнувший его власть: он возвращается затем, чтобы повелевать, -- все это знают. Что ж ни одна рука не поднимается против него? На колеснице с ним едет, показывая его народу, прося народ принять его, говоря народу, что она покровительствует ему, женщина чудной красоты даже среди этих красавиц, -- и преклоняясь перед ее красотою, народ отдает власть над собою Пизистрату, ее любимцу. Вот суд; судьи -- угрюмые старики, народ может увлекаться, они не знают увлеченья. Ареопаг славится беспощадною строгостью, неумолимым нелицеприятием: боги и богини приходили отдавать свои дела на его решение. И вот должна явиться перед ним женщина, которую все считают виновной в страшных преступлениях: она должна умереть, губительница Афин, каждый из судей уже решил это в душе; является перед ними Аспазия {141}, эта обвиненная, и они все падают перед нею на землю и говорят: "Ты не можешь быть судима, ты слишком прекрасна!" Это ли не царство красоты? Это ли не царство любви?

Нет, -- говорит светлая красавица, -- меня тогда не было. Они поклонялись женщине, но не признавали ее равною себе. Они поклонялись ей, но только как источнику наслаждений; человеческого достоинства они еще не признавали в ней! Где нет уважения к женщине, как к человеку, там нет меня. Ту царицу звали Афродита. Вот она.

На этой царице нет никаких украшений, -- она так прекрасна, что ее поклонники не хотели, чтоб она имела одежду, ее дивные формы не должны быть скрыты от их восхищенных глаз.

Что говорит она женщине, почти так же прекрасной, как сама она, бросающей фимиам на ее олтарь?

"Будь источником наслаждения для мужчины. Он господин твой. Ты живешь не для себя, а для него".

И в ее глазах только нега физического наслаждения. Ее осанка горда, в ее лице гордость, но гордость только своею физическою красотою. И на какую жизнь обречена была женщина во время царства ее? Мужчина запирал женщину в гинекей, чтобы никто кроме его, господина, не мог наслаждаться красотою, ему принадлежащею. У ней не было свободы. Были у них другие женщины, которые называли себя свободными, но они продавали наслаждение своею красотою, они продавали свою свободу. Нет, и у них не было свободы. Эта царица была полурабыня. Где нет свободы, там нет счастия, там нет меня.

Опять звучат слова поэта. Возникает новая картина.

Арена перед замком. Кругом амфитеатр с блистательной толпою зрителей. На арене рыцари. Над ареною, на балконе замка сидит девушка. В ее руке шарф. Кто победит, тому шарф и поцелуй руки ее. Рыцари бьются насмерть. Тоггенбург {142} победил. "Рыцарь, я люблю вас, как сестра. Другой любви не требуйте. Не бьется мое сердце, когда вы приходите, -- не бьется оно, когда вы удаляетесь". "Судьба моя решена", -- говорит он и плывет в Палестину. По всему христианству разносится слава его подвигов. Но он не может жить, не видя царицу души своей. Он возвращается, он не нашел забвенья в битвах. "Не стучитесь, рыцарь: она в монастыре". Он строит себе хижину, из окон которой, невидимый ей, может видеть ее, когда она поутру раскрывает окно своей кельи. И вся жизнь его -- ждать, пока явится она у окна, прекрасная, как солнце: нет у него другой жизни, как видеть царицу души своей, и не было у него другой жизни, пока не иссякла в нем жизнь; и когда погасла в нем жизнь, он сидел у окна своей хижины и думал только одно: увижу ли ее еще?

Это уж вовсе, вовсе не обо мне, -- говорит светлая красавица. -- Он любил ее, пока не касался к ней. Когда она становилась его женою, она становилась его подданною; она должна была трепетать его; он запирал ее; он переставал любить ее. Он охотился, он уезжал на войну, он пировал с своими товарищами, он насиловал своих вассалок, -- жена была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж не любил тогда. Нет, тогда меня не было. Ту царицу звали "Непорочностью" {143}. Вот она.

Скромная, кроткая, нежная, прекрасная, -- прекраснее Астарты, прекраснее самой Афродиты, но задумчивая, грустная, скорбящая. Перед нею преклоняют колена, ей подносят венки роз. Она говорит: "Печальная до смертной скорби душа моя. Меч пронзил сердце мое. Скорбите и вы. Вы несчастны. Земля -- долина плача".

Нет, нет, меня тогда не было, -- говорит светлая красавица.

"Нет, те царицы были непохожи на меня. Все они еще продолжают царствовать, но царства всех их падают. С рождением каждой из них начинало падать царство прежней. И я родилась только тогда, когда стало падать царство последней из них. И с тех пор как я родилась, царства их стали падать быстро, быстро, и они вовсе падут, -- из них следующая не могла заменить прежних, и они оставались при ней. Я заменяю всех, они исчезнут, я одна останусь царствовать над всем миром. Но они должны были царствовать прежде меня; без их царств не могло придти мое.

"Люди были, как животные. Они перестали быть животными, когда мужчина стал ценить в женщине красоту. Но женщина слабее мужчины силою; а мужчина был груб. Все тогда решалось силою. Мужчина присвоил себе женщину, красоту которой стал ценить. Она стала собственностью его, вещью его. Это царство Астарты.

"Когда он стал более развит, он стал больше прежнего ценить ее красоту, преклонился перед ее красотою. Но ее сознание было еще не развито. Он ценил только в ней красоту. Она умела думать еще только то, что слышала от него. Он говорил, что только он человек, она не человек, и она еще видела в себе только прекрасную драгоценность, принадлежащую ему, -- человеком она не считала себя. Это царство Афродиты.

"Но вот начало в ней пробуждаться сознание, что и она человек. Какая скорбь должна была обнять ее и при самом слабом проявлении в ней мысли о своем человеческом достоинстве! Ведь она еще не была признаваема за человека. Мужчина еще не хотел иметь ее иною подругою себе, как своею рабынею. И она говорила: я не хочу быть твоею подругою! Тогда страсть к ней заставляла его умолять и смиряться, и он забывал, что не считает ее человеком, и он любил ее, недоступную, неприкосновенную, непорченную деву. Но лишь только верила она его мольбе, лишь только он касался ее -- горе ей! Она была в руках его, эти руки были сильнее ее рук, а он был груб, и он обращал ее в свою рабыню и презирал ее. Горе ей! Это скорбное царство девы.

"Но шли века; моя сестра -- ты знаешь ее? -- та, которая раньше меня стала являться тебе, делала свое дело. Она была всегда, она была прежде всех, она уж была, как были люди, и всегда работала неутомимо. Тяжел был ее труд, медлен успех, но она работала, работала, и рос успех. Мужчина становился разумнее, женщина тверже и тверже сознавала себя равным ему человеком, -- и пришло время, родилась я.

"Это было недавно, о, это было очень недавно. Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась и сказал это другим? Это сказал Руссо в "Новой Элоизе" {144}. В ней, от него люди в первый раз услышали обо мне.

"И с той поры мое царство растет. Еще не над многими я царица. Но оно быстро растет, и ты уже предвидишь время, когда я буду царствовать над всею землею. Только тогда вполне почувствуют люди, как я хороша. Теперь те, кто признают мою власть, еще не могут повиноваться всей моей воле. Они окружены массою, неприязненною всей моей воле. Масса истерзала бы их, отравила бы их жизнь, если б они знали и исполняли всю мою волю. А мне нужно счастье, я не хочу никаких страданий, и я говорю им: не делайте того, за что вас стали бы мучить; знайте мою волю теперь лишь настолько, насколько можете знать ее без вреда себе.

Но я могу знать всю тебя?

Да, ты можешь. Твое положение очень счастливое. Тебе нечего бояться. Ты можешь делать все, что захочешь. И если ты будешь знать всю мою волю, от тебя моя воля не захочет ничего вредного тебе: тебе не нужно желать, ты не будешь желать ничего, за что стали бы мучить тебя незнающие меня. Ты теперь вполне довольна тем, что имеешь; ни о чем другом, ни о ком другом ты не думаешь и не будешь думать. Я могу открыться тебе вся.

Назови же мне себя, ты назвала мне прежних цариц, себя ты еще никогда не называла мне.

Ты хочешь, чтобы я назвала себя? Смотри на меня, слушай меня.

Смотри на меня, слушай меня. Ты узнаешь ли мой голос? Ты узнаешь ли лицо мое? Ты видела ли лицо мое?

Да, она еще не видела лица ее, вовсе не видела ее. Как же ей казалось, что она видит ее? Вот уж год, с тех пор как она говорит с ним, с тех пор как он смотрит на нее, целует ее, она так часто видит ее, эту светлую красавицу, и красавица не прячется от нее, как она не прячется от него, она вся является ей.

Нет, я не видела тебя, я не видела лица твоего; ты являлась мне, я видела тебя, но ты окружена сиянием, я не могла видеть тебя, я видела только, что ты прекраснее всех. Твой голос, я слышу его, но я слышу только, что твой голос прекраснее всех.

Смотри же, для тебя на эту минуту я уменьшаю сиянье моего ореола, и мой голос звучит тебе на эту минуту без очаровательности, которую я всегда даю ему; на минуту я для тебя перестаю быть царицею. Ты видела, ты слышала? Ты узнала? Довольно, я опять царица, и уже навсегда царица.

Она опять окружена всем блеском своего сияния, и опять голос ее невыразимо упоителен. Но на минуту, когда она переставала быть царицею, чтоб дать узнать себя, неужели это так? Неужели это лицо видела, неужели этот голос слышала Вера Павловна?

Да, -- говорит царица, -- ты хотела знать, кто я, ты узнала. Ты хотела узнать мое имя, у меня нет имени, отдельного от той, которой являюсь я, мое имя -- ее имя; ты видела, кто я. Нет ничего выше человека, нет ничего выше женщины. Я та, которой являюсь я, которая любит, которая любима.

Да, Вера Павловна видела: это она сама, это она сама, но богиня. Лицо богини ее самой лицо, это ее живое лицо, черты которого так далеки от совершенства, прекраснее которого видит она каждый день не одно лицо; это ее лицо, озаренное сиянием любви, прекраснее всех идеалов, завещанных нам скульпторами древности и великими живописцами великого века живописи, да, это она сама, но озаренная сиянием любви, она, прекраснее которой есть сотни лиц в Петербурге, таком бедном красотою, она прекраснее Афродиты Луврской {145}, прекраснее доселе известных красавиц.

Ты видишь себя в зеркале такою, какая ты сама по себе, без меня. Во мне ты видишь себя такой, какою видит тебя тот, кто любит тебя. Для него я сливаюсь с тобою. Для него нет никого прекраснее тебя: для него все идеалы меркнут перед тобою. Так ли?

Так, о, так!

"Теперь ты знаешь, кто я; узнай, что я...

"Во мне наслаждение чувства, которое было в Астарте: она родоначальница всех нас других цариц, сменявших ее. Во мне упоение созерцанием красоты, которое было в Афродите. Во мне благоговение перед чистотою, которое было в "Непорочности".

"Но во мне все это не так, как было в них, а полнее, выше, сильнее. То, что было в "Непорочности", соединяется во мне с тем, что было в Астарте, и с тем, что было в Афродите. И, соединяясь во мне с другими силами, каждая из этих сил становится могущественнее и лучше от союза. Но больше, еще гораздо больше могущества и прелести дается каждой из этих сил во мне тем новым, что есть во мне, чего не было ни в одной из прежних цариц. Это новое во мне то, чем я отличаюсь от них, -- равноправность любящих, равное отношение между ними, как людьми, и от этого одного нового все во мне много, о, много прекраснее, чем было в них.

"Когда мужчина признает равноправность женщины с собою, он отказывается от взгляда на нее, как на свою принадлежность. Тогда она любит его, как он любит ее, только потому, что хочет любить, если же она не хочет, он не имеет никаких прав над нею, как и она над ним. Поэтому во мне свобода.

"От равноправности и свободы и то мое, что было в прежних царицах, получает новый характер, высшую прелесть, прелесть, какой не знали до меня, перед которой ничто все, что знали до меня.

"До меня не знали полного наслаждения чувства, потому что без свободного влечения обоих любящих ни один из них не имеет светлого упоения. До меня не знали полного наслаждения созерцанием красоты, потому что, если красота открывается не по свободному влечению, нет светлого упоения ее созерцанием. Без свободного влечения и наслаждение, и восхищение мрачны перед тем, каковы они во мне.

"Моя непорочность чище той "Непорочности", которая говорила только о чистоте тела: во мне чистота сердца. Я свободна, потому во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, я не дам поцелуя, в котором нет симпатии.

"Но то, что во мне новое, что дает высшую прелесть тому, что было в прежних царицах, оно само по себе составляет во мне прелесть, которая выше всего. Господин стеснен при слуге, слуга стеснен перед господином; только с равным себе вполне свободен человек. С низшим скучно, только с равным полное веселье. Вот почему до меня и мужчина не знал полного счастья любви; того, что он чувствовал до меня, не стоило называть счастьем, это было только минутное опьянение. А женщина, как жалка была до меня женщина! Она была тогда подвластным, рабствующим лицом; она была в боязни, она до меня слишком мало знала, что такое любовь: где боязнь, там нет любви.

"Поэтому, если ты хочешь одним словом выразить, что такое я, это слово -- равноправность, Без него наслаждение телом, восхищение красотою скучны, мрачны, гадки; без него нет чистоты сердца, есть только обман чистотою тела. Из него, из равенства, и свобода во мне, без которой нет меня.

"Я все сказала тебе, что ты можешь сказать другим, все, что я теперь. Но теперь царство мое еще мало, я еще должна беречь своих от клеветы незнающих меня, я еще не могу высказывать всю мою волю всем. Я скажу ее всем, когда мое царство будет над всеми людьми, когда все люди будут прекрасны телом и чисты сердцем, тогда я открою им всю мою красоту. Но ты, твоя судьба, особенно счастлива; тебя я не смущу, тебе я не поврежу, сказавши, чем буду я, когда не немногие, как теперь, а все будут достойны признавать меня своею царицею. Тебе одной я скажу тайны моего будущего. Клянись молчать и слушай.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, любовь моя, теперь я знаю всю твою волю; я знаю, что она будет; но как же она будет? Как тогда будут жить люди?

Я одна не могу рассказать тебе этого, для этого мне нужна помощь моей старшей сестры, -- той, которая давно являлась тебе. Она моя владычица и слуга моя. Я могу быть только тем, чем она делает меня; но она работает для меня. Сестра, приди на помощь.

Является сестра своих сестер, невеста своих женихов.

Здравствуй, сестра, -- говорит она царице, -- здесь и ты, сестра? -- говорит она Вере Павловне, -- ты хочешь видеть, как будут жить люди, когда царица, моя воспитанница, будет царствовать над всеми? Смотри.

Здание, громадное, громадное здание, каких теперь лишь по нескольку в самых больших столицах, -- или нет, теперь ни одного такого! Оно стоит среди нив и лугов, садов и рощ. Нивы -- это наши хлеба, только не такие, как у нас, а густые, густые, изобильные, изобильные. Неужели это пшеница? Кто ж видел такие колосья? Кто ж видел такие зерна? Только в оранжерее можно бы теперь вырастить такие колосья с такими зернами. Поля, это наши поля; но такие цветы теперь только в цветниках у нас. Сады, лимонные и апельсинные деревья, персики и абрикосы, -- как же они растут на открытом воздухе? О, да это колонны вокруг них, это они открыты на лето; да, это оранжереи, раскрывающиеся на лето. Рощи -- это наши рощи: дуб и липа, клен и вяз, -- да, рощи те же, как теперь; за ними очень заботливый уход, нет в них ни одного больного дерева, но рощи те же, -- только они и остались те же, как теперь. Но это здание, -- что ж это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж есть один намек на нее, -- дворец, который стоит на Сайденгамском холме {146}: чугун и стекло, чугун и стекло -- только. Нет, не только: это лишь оболочка здания, это его наружные стены; а там, внутри, уж настоящий дом, громаднейший дом: он покрыт этим чугунно-хрустальным зданием, как футляром; оно образует вокруг него широкие галлереи по всем этажам. Какая легкая архитектура этого внутреннего дома, какие маленькие простенки между окнами, -- а окна огромные, широкие, во всю вышину этажей! Его каменные стены -- будто ряд пилястров, составляющих раму для окон, которые выходят на галлерею. Но какие это полы и потолки? Из чего эти двери и рамы окон? Что это такое? серебро? платина? Да и мебель почти вся такая же, -- мебель из дерева тут лишь каприз, она только для разнообразия, но из чего ж вся остальная мебель, потолки и полы? "Попробуй подвинуть это кресло", -- говорит старшая царица. Эта металлическая мебель легче нашей ореховой. Но что ж это за металл? Ах, знаю теперь, Саша показывал мне такую дощечку, она была легка, как стекло, и теперь уж есть такие серьги, брошки, да, Саша говорил, что, рано или поздно, алюминий {147} заменит собою дерево, может быть, и камень. Но как же все это богато! Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными зеркалами. И какие ковры на полу! Вот в этом зале половина пола открыта, тут и видно, что он из алюминия. "Ты видишь, тут он матовый, чтобы не был слишком скользок, -- тут играют дети, а вместе с ними и большие; вот и в этом зале пол тоже без ковров, -- для танцев". И повсюду южные деревья и цветы; весь дом -- громадный зимний сад.

Но кто же живет в этом доме, который великолепнее дворцов? "Здесь живет много, очень много; иди, мы увидим их". Они идут на балкон, выступающий из верхнего этажа галлереи. Как же Вера Павловна не заметила прежде? "По этим нивам рассеяны группы людей; везде мужчины и женщины, старики, молодые и дети вместе. Но больше молодых; стариков мало, старух еще меньше, детей больше, чем стариков, но все-таки не очень много. Больше половицы детей осталось дома заниматься хозяйством: они делают почти все по хозяйству, они очень любят это; с ними несколько старух. А стариков и старух очень мало потому, что здесь очень поздно становятся ими, здесь здоровая и спокойная жизнь; она сохраняет свежесть". Группы, работающие на нивах, почти все поют; но какой работою они заняты? Ах, это они убирают хлеб. Как быстро идет у них работа! Но еще бы не идти ей быстро, и еще бы не петь им! Почти все делают за них машины, -- и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, -- люди почти только ходят, ездят, управляют машинами. И как они удобно устроили себе; день зноен, но им, конечно, ничего: над тою частью нивы, где они работают, раскинут огромный полог: как подвигается работа, подвигается и он, -- как они устроили себе прохладу! Еще бы им не быстро и не весело работать, еще бы им не петь! Этак и я стала бы жать! И все песни, все песни, -- незнакомые, новые; а вот припомнили и нашу; знаю ее:

Будем жить с тобой по-пански;
Эти люди нам друзья, -
Что душе твоей угодно,
Все добуду с ними я... {148}

Но вот работа кончена, все идут к зданию. "Войдем опять в зал, посмотрим, как они будут обедать", -- говорит старшая сестра. Они входят в самый большой из огромных зал. Половина его занята столами, -- столы уж накрыты, -- сколько их! Сколько же тут будет обедающих? Да человек тысяча или больше: "здесь не все; кому угодно, обедают особо, у себя"; те старухи, старики, дети, которые не выходили в поле, приготовили все это: "готовить кушанье, заниматься хозяйством, прибирать в комнатах, -- это слишком легкая работа для других рук, -- говорит старшая сестра, -- ею следует заниматься тем, кто еще не может или уже не может делать ничего другого". Великолепная сервировка. Все алюминий и хрусталь; по средней полосе широких столов расставлены вазы с цветами, блюда уж на столе, вошли работающие, все садятся за обед, и они, и готовившие обед. "А кто ж будет прислуживать?" -- "Когда? во время стола? зачем? Ведь всего пять шесть блюд: те, которые должны быть горячие, поставлены на таких местах, что не остынут; видишь, в углублениях, -- это ящики с кипятком, -- говорит старшая сестра. -- "Ты хорошо живешь, ты любишь хороший стол, часто у тебя бывает такой обед?" -- "Несколько раз в год". У них это обыкновенный: кому угодно, тот имеет лучше, какой угодно, но тогда особый расчет; а кто не требует себе особенного против того, что делается для всех, с тем нет никакого расчета. И все так: то, что могут по средствам своей компании все, за то нет расчетов; за каждую особую вещь или прихоть -- расчет".

Неужели ж это мы? неужели это наша земля? Я слышала нашу песню, они говорят по-русски. -- "Да, ты видишь невдалеке реку, -- это Ока; эти люди мы, ведь с тобою я, русская!" -- "И ты все это сделала?" -- "Это все сделано для меня, и я одушевляла делать это, я одушевляю совершенствовать это, но делает это вот она, моя старшая сестра, она работница, а я только наслаждаюсь". -- "И все так будут жить?" -- "Все, -- говорит старшая сестра, -- для всех вечная весна и лето, вечная радость. Но мы показали тебе только конец моей половины дня, работы, и начало ее половины; -- мы еще посмотрим на них вечером, через два месяца".

Цветы завяли; листья начинают падать с деревьев; картина становится уныла. "Видишь, на это скучно было бы смотреть, тут было бы скучно жить, -- говорит младшая сестра, -- я так не хочу". -- "Залы пусты, на полях и в садах тоже нет никого, -- говорит старшая сестра, -- я это устроила по воле своей сестры царицы". -- "Неужели дворец в самом деле опустел?" -- "Да, ведь здесь холодно и сыро, зачем же быть здесь? Здесь из 2 000 человек осталось теперь десять -- двадцать человек оригиналов, которым на этот раз показалось приятным разнообразием остаться здесь, в глуши, в уединении, посмотреть на северную осень. Через несколько времени, зимою, здесь будут беспрестанные смены, будут приезжать маленькими партиями любители зимних прогулок, провести здесь несколько дней по-зимнему".

Но где ж они теперь? -- "Да везде, где тепло и хорошо, -- говорит старшая сестра: -- на лето, когда здесь много работы и хорошо, приезжает сюда множество всяких гостей с юга; мы были в доме, где вся компания из одних вас; но множество домов построено для гостей, в других и разноплеменные гости и хозяева поселяются вместе, кому как нравится, такую компанию и выбирает. Но принимая летом множество гостей, помощников в работе, вы сами на 7-8 плохих месяцев вашего года уезжаете на юг, -- кому куда приятнее. Но есть у вас на юге и особая сторона, куда уезжает главная масса ваша. Эта сторона так и называется Новая Россия". -- "Это где Одесса и Херсон?" -- "Это в твое время, а теперь, смотри, вот где Новая Россия".

Горы, одетые садами; между гор узкие долины, широкие равнины. "Эти горы были прежде голые скалы, -- говорит старшая сестра. -- Теперь они покрыты толстым слоем земли, и на них среди садов растут рощи самых высоких деревьев: внизу во влажных ложбинах плантации кофейного дерева; выше финиковые пальмы, смоковницы; виноградники перемешаны с плантациями сахарного тростника; на нивах есть и пшеница, но больше рис". -- "Что ж это за земля?" -- "Поднимемся на минуту повыше, ты увидишь ее границы". На далеком северо-востоке две реки, которые сливаются вместе прямо на востоке от того места, с которого смотрит Вера Павловна; дальше к югу, все в том же юго-восточном направлении, длинный и широкий залив; на юге далеко идет земля, расширяясь все больше к югу между этим заливом и длинным узким заливом, составляющим ее западную границу. Между западным узким заливом и морем, которое очень далеко на северо-западе, узкий перешеек. "Но мы в центре пустыни?" -- говорит изумленная Вера Павловна. "Да, в центре бывшей пустыни; а теперь, как видишь, все пространство с севера, от той большой реки на северо-востоке, уже обращено в благодатнейшую землю, в землю такую же, какою была когда-то и опять стала теперь та полоса по морю на север от нее, про которую говорилось в старину, что она "кипит молоком и медом" {149}. Мы не очень далеко, ты видишь, от южной границы возделанного пространства, горная часть полуострова еще остается песчаною, бесплодною степью, какою был в твое время весь полуостров; с каждым годом люди, вы русские, все дальше отодвигаете границу пустыни на юг. Другие работают в других странах: всем и много места, и довольно работы, и просторно, и обильно. Да, от большой северо-восточной реки все пространство на юг до половины полуострова зеленеет и цветет, по всему пространству стоят, как на севере, громадные здания в трех, в четырех верстах друг от друга, будто бесчисленные громадные шахматы на исполинской шахматнице. "Спустимся к одному из них", -- говорит старшая сестра.

Такой же хрустальный громадный дом, но колонны его белые. "Они потому из алюминия, -- говорит старшая сестра, -- что здесь ведь очень тепло, белое меньше разгорячается на солнце, что несколько дороже чугуна, но по-здешнему удобнее". Но вот что они еще придумали: на дальнее расстояние кругом хрустального дворца идут ряды тонких, чрезвычайно высоких столбов, и на них, высоко над дворцом, над всем дворцом и на, полверсты вокруг него растянут белый полог. "Он постоянно обрызгивается водою, -- говорит старшая сестра: -- видишь, из каждой колонны подымается выше полога маленький фонтан, разлетающийся дождем вокруг, поэтому жить здесь прохладно; ты видишь, они изменяют температуру, как хотят". -- "А кому нравится зной и яркое здешнее солнце?" -- "Ты видишь, вдали есть павильоны и шатры. Каждый может жить, как ему угодно; я к тому веду, я все для этого только и работаю". -- "Значит, остались и города для тех, кому нравится в городах?" -- "Не очень много таких людей; городов осталось меньше прежнего, -- почти только для того, чтобы быть центрами сношений и перевозки товаров, у лучших гаваней, в других центрах сообщений, но эти города больше и великолепнее прежних; все туда ездят на несколько дней для разнообразия; большая часть их жителей беспрестанно сменяется, бывает там для труда, на недолгое время". -- "Но кто хочет постоянно жить в них?" -- "Живут, как вы живете в своих Петербургах, Парижах, Лондонах, -- кому ж какое дело? кто станет мешать? Каждый живи, как хочешь; только огромнейшее большинство, 99 человек из 100, живут так, как мы с сестрою показываем тебе, потому что это им приятнее и выгоднее. Но иди же во дворец, уж довольно поздний вечер, пора смотреть на них".

Но нет, прежде я хочу же знать, как это сделалось?" -- "Что?" -- "То, что бесплодная пустыня обратилась в плодороднейшую землю, где почти все мы проводим две трети нашего года". -- "Как это сделалось? да что ж тут мудреного? Ведь это сделалось не в один год, и не в десять лет, я постепенно подвигала дело. С северо-востока, от берегов большой реки, с северо-запада, от прибережья большого моря, -- у них так много таких сильных машин, -- возили глину, она связывала песок, проводили каналы, устраивали орошение, явилась зелень, явилось и больше влаги в воздухе; шли вперед шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте в год, как и теперь все идут больше на юг, что ж тут особенного? Они только стали умны, стали обращать на пользу себе громадное количество сил и средств, которые прежде тратили без пользы или и прямо во вред себе. Недаром же я работаю и учу. Трудно было людям только понять, что полезно, они были в твое время еще такими дикарями, такими грубыми, жестокими, безрассудными, но я учила и учила их; а когда они стали понимать, исполнять было уже не трудно. Я не требую ничего трудного, ты знаешь. Ты кое-что делаешь по-моему, для меня, -- разве это дурно?" "Нет". -- "Конечно, нет. Вспомни же свою мастерскую, разве у вас было много средств? разве больше, чем у других?" -- "Нет, какие ж у нас были средства?" -- "А ведь твои швеи имеют в десять раз больше удобств, в двадцать раз больше радостей жизни, во сто раз меньше испытывают неприятного, чем другие, с такими же средствами, какие были у вас. Ты сама доказала, что и в твое время люди могут жить очень привольно. Нужно только быть рассудительными, уметь хорошо устроиться, узнать, как выгоднее употреблять средства". -- "Так, так; я это знаю". -- "Иди же еще посмотреть немножко, как живут люди через несколько времени после того, как стали понимать то, что давно понимала ты".

Они входят в дом. Опять такой же громаднейший, великолепный зал. Вечер в полном своем просторе и веселье, прошло уж три часа после заката солнца: самая пора веселья. Как ярко освещен зал, чем же? -- нигде не видно ни канделябров, ни люстр; ах, вот что! -- в куполе зала большая площадка из матового стекла, через нее льется свет, -- конечно, такой он и должен быть: совершенно, как солнечный, белый, яркий и мягкий, -- ну, да, это электрическое освещение {149a}. В зале около тысячи человек народа, но в ней могло бы свободно быть втрое больше. "И бывает, когда приезжают гости, -- говорит светлая красавица, -- бывает и больше". -- "Так что ж это? разве не бал? Это разве простой будничный вечер?" -- "Конечно". -- "А по-нынешнему, это был бы придворный бал, как роскошна одежда женщин, да, другие времена, это видно и по покрою платья. Есть несколько дам и в нашем платье, но видно, что они оделись так для разнообразия, для шутки; да, они дурачатся, шутят над своим костюмом; на других другие, самые разнообразные костюмы разных восточных и южных покроев, все они грациознее нашего; но преобладает костюм, похожий на тот, какой носили гречанки в изящнейшее время Афин -- очень легкий и свободный, и на мужчинах тоже широкое, длинное платье без талии, что-то вроде мантий, иматиев; видно, что это обыкновенный домашний костюм их, как это платье скромно и прекрасно! Как мягко и изящно обрисовывает оно формы, как возвышает оно грациозность движений! И какой оркестр, более ста артистов и артисток, но особенно, какой хор!" -- "Да, у вас в целой Европе не было десяти таких голосов, каких ты в одном этом зале найдешь целую сотню, и в каждом другом столько же: образ жизни не тот, очень здоровый и вместе изящный, потому и грудь лучше, и голос лучше", -- говорит светлая царица. Но люди в оркестре и в хоре беспрестанно меняются: одни уходят, другие становятся на их место, -- они уходят танцовать, они приходят из танцующих.

У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так веселятся и танцуют; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? -- Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту веселья. И теперь веселье простых людей, когда им удается веселиться, более радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших простых людей скудны средства для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших простых людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий, смущается предчувствием того же впереди, -- это мимолетный час забытья нужды и горя -- а разве нужда и горе могут быть забыты вполне? разве песок пустыни не заносит? разве миазмы болота не заражают и небольшого клочка хорошей земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом? А здесь нет ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только все того же впереди. Какое же сравнение! И опять: у наших рабочих людей нервы только крепки, потому способны выдерживать много веселья, но они у них грубы, не восприимчивы. А здесь: нервы и крепки, как у наших рабочих людей, и развиты, впечатлительны, как у нас; приготовленность к веселью, здоровая, сильная жажда его, какой нет у нас, какая дается только могучим здоровьем и физическим трудом, в этих людях соединяется со всею тонкостью ощущений, какая есть в нас; они имеют все наше нравственное развитие вместе с физическим развитием крепких наших рабочих людей: понятно, что их веселье, что их наслаждение, их страсть -- все живее и сильнее, шире и сладостнее, чем у нас. Счастливые люди!

Нет, теперь еще не знают, что такое настоящее веселье, потому что еще нет такой жизни, какая нужна для него, и нет таких людей. Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья! Как они цветут здоровьем и силою, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Все они -- счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, -- счастливцы, счастливцы!

Шумно веселится в громадном зале половина их, а где ж другая половина? "Где другие? -- говорит светлая царица, -- они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего -- это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили -- это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой -- мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались -- это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье Здесь царствую я".

"Я царствую здесь. Здесь все для меня! Труд -- заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье -- приготовление ко мне, отдых после меня. Здесь я -- цель жизни, здесь я -- вся жизнь".

"В моей сестре, царице, высшее счастие жизни, -- говорит старшая сестра, -- но ты видишь, здесь всякое счастие, какое кому надобно. Здесь все живут, как лучше кому жить, здесь всем и каждому -- полная воля, вольная воля".

"То, что мы показали тебе, нескоро будет в полном своем развитии, какое видела теперь ты. Сменится много поколений прежде, чем вполне осуществится то, что ты предощущаешь. Нет, не много поколений: моя работа идет теперь быстро, все быстрее с каждым годом, но все-таки ты еще не войдешь в это полное царство моей сестры; по крайней мере, ты видела его, ты знаешь будущее. Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее все, что можете перенести".

Примечание

135) ... знакомый, -- о, какой знакомый теперь! -- голос... -- Подразумевается голос Бозио в третьем сне Веры Павловны (см. стр. 171).

136) "Wie herrlich leuchtet <...> Wie lacht die Flur". -- Начальные строки стихотворения Гете "Майская песнь" ("Mailied", 1771) -- одна из любимых песен Чернышевского с юности.

137) О erd"! О Sonne! <...> Auf jenen Hoh"n! -- Цитата (ст. 11-16) из того же стихотворения Гете.

138) "Whol perlet im Glase der purpurne Wein, Wohl gldnzen die Augen der Gaste..." -- начальные строки стихотворения Ф. Шиллера "Четыре века" ("Die vier Weltalter", 1802).

139) номады -- кочевники.

140) Астарта -- финикийская богиня плодородия. В греческой и римской мифологии отождествлялась с Афродитой -- покровительницей, оплодотворяющей силы природы, богиней брака и любви.

141) Пизистрат, (VI в. до н. No.) -- древнегреческий государственный деятель, захвативший верховную власть в Афинах, откуда он был дважды изгоняем. Ареопаг -- верховный суд в древних Афинах. Аспазия (V в. до н. No.) -- прославившаяся умом и красотой гречанка; ее считали виновницей Пелопоннесских войн, приведших к падению Афин. Афродита -- см. предыдущее примечание. Гинекей -- женская половина в древнегреческих домах.

142) Тоггенбург -- герой баллады Ф. Шиллера "Рыцарь Тоггенбург", особенно известной в России по переводу Жуковского (1818). Чернышевский приводит прозаический пересказ баллады.

143) Ту царицу звали "Непорочностью". -- Под этим названием Чернышевский, как это видно из чернового текста, имеет в виду Мадонну.

144) Это сказал Руссо в "Новой Элоизе". -- В романе в письмах "Юлия, или Новая Элоиза" (1761) Ж. -Ж. Руссо (Rousseau, 1712-1778) в образе героини Юлии д"Этанж раскрывал пробуждение в женщине чувства человеческого достоинства. Ср. запись Чернышевского в альбом своей невесте: "Женщина должна быть равна с мужчиною..." и т. д. (т. XIV, стр. 223). В письме к А. Н. Чернышевскому 5 марта 1885 г. Чернышевский писал, что "Новая Элоиза" может быть "ныне читаема без смеха, лишь как исторические памятники давно минувших фазисов общественной жизни" (т. XV, стр. 519). Другие упоминания Руссо см. по указателю имен: Чернышевский, т. XVI, стр. 916. -- Ср.: Т. Л. Занадворова. Жан-Жак Руссо в оценке Н. Г. Чернышевского. -- Уч. зап. Магнитогорск, гос. пед. ин-та, 1963, вып. 15(2), стр. 110-126.

145) ... прекраснее Афродиты Луврской... -- Статуя, хранящаяся в Луврском музее в Париже и более известная под названием Венеры Милосской.

146) ... дворец, который стоит на Сейденгамском холме... -- К Всемирной выставке 1851 г. в Гайд-Парке в Лондоне по проекту архитектора Джозефа Пакстона был выстроен так называемый Хрустальный (или Кристальный) дворец (Crystal Palace) -- огромное сооружение из стекла и железа без кирпича и дерева -- одно из значительных достижений строительной техники того времени. В 1854 г. дворец был перенесен в предместье, на 10 км севернее (ныне в черте города), и использовался в течение более чем 25 лет. 30 ноября 1936 г. здание сгорело. Об этом дворце Чернышевский неоднократно упоминал: в частности, он подробно описал его в "Отечественных записках" (1854, No 8 и 9; Чернышевский, т. XVI, стр. 91-106, 129-132). В бытность в Лондоне 26-30 июня 1859 г. Чернышевский осмотрел дворец; некоторые черты его описаны в четвертом сне Веры Павловны (см.: Е. И. Покусаев. Н. Г. Чернышевский. Очерк жизни и деятельности. Изд. 4-е. Саратов, 1967, стр. 207-208). В "Записках из подполья" Ф. М. Достоевского (Эпоха, 1864, No 1-2; Полн. собр. соч., т V. Л., 1973, стр. ИЗ) содержится полемический выпад против рассказа о хрустальном дворце: "Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган", т. е. легендарная птица, приносящая людям счастье.

147) ... алюминий -- металл, впервые полученный в виде порошка в 1827 г. Технический способ его производства был разработан в 1854 г. Широкое применение в технике, промышленности и в быту алюминий нашел в XX в.

148) "Будем жить с тобой по-пански; <...> Все добуду с ними я..." -- Цитата из стихотворения Кольцова "Бегство" (1838; впервые опубликовано: Современник, 1839, т. 14) -- одно из любимых стихотворений Чернышевского. Чернышевскому принадлежит рецензия на сборник стихотворений Кольцова со статьею о нем Белинского (Современник, 1856, No 5; Чернышевский, т. III, стр. 510-515) и ряд упоминаний в "Очерках гоголевского периода" (статьи четвертая и пятая: Современник, 1856, No 4 и 7; Чернышевский, т. III, стр. 138, 181-185, 195, 199).

149) ... полоса <...> про которую говорилось в старину, что она кипит молоком и медом <...> иматиев. -- Цитата из Библии (Исход, глава III, ст. 8) -- по преданию, бог сказал Моисею, что он приведет израильтян "в землю,... где течет молоко и мед". Иматий (или гиматий) -- верхняя одежда древних греков, состоявшая из квадратного или продолговатого четырехугольного куска шерстяной материи.

149a) ... электрическое освещение. -- Электрическое освещение жилищ в России вошло в широкий обиход лишь с начала XX в.

«Я очень довольна, что еще во-время бросила эту невыгодную манеру. Это правда: надобно, чтобы обращение крови не задерживалось никакими стеснениями. Но зачем после этого так восхищаться, что цвет кожи стал нежнее? это так должно быть. И от каких пустяков! пустяки, но как это портит ногу! чулок должен держаться сам, весь, и слегка; линия стала правильна, этот перерез исчезает.

Это не так скоро проходит. А ведь я только три года носила корсет, я бросила его еще до нынешней нашей жизни. Но правда, что наши платья все-таки теснят талью и без корсета. Но правда ли, что и это пройдет, как исправилась нога? Правда, несколько проходит, - пройдет; как я довольна. Какой несносный покрой платья! Давно бы пора понять, что гречанки были умнее, платье должно быть широко от самых плеч, как одевались они. Как наш покрой платья портит наш стан! Но у меня эта линия восстановляется, как я рада этому!»

Как ты хороша, Верочка!

Как я счастлива, Саша!

И сладкие речи,

Как говор струй;

Его улыбка

И поцелуй.

Милый друг! погаси

Поцелуи твои;

И без них при тебе

Огнь пылает в крови.

И без них при тебе

Жжет румянец лицо,

И волнуется грудь,

И блистают глаза.

Словно в ночи звезда.

Четвертый сон Веры Павловны

И снится Вере Павловне сон, будто:

Доносится до нее знакомый, - о, какой знакомый теперь! - голос издали, ближе, ближе, -

Wie herrlich leuchtet

Wie glanzt die Sonne!

Wie lacht die Flur!

И видит Вера Павловна, что это так, все так…

Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди - «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»

O Erd"! O Sonne!

O Gluck! O Lust!

O Lieb", o Liebe,

Wie Morgenwolken

Auf jenen Hoh"n!

Wohl perlet im Glase der purpurne Wien,

Wohl glanzen die Augen der Gaste…

У подошвы горы, на окраине леса, среди цветущих кустарников высоких густых аллей воздвигся дворец.

Идем туда.

Они идут, летят.

Роскошный пир. Пенится в стаканах вино; сияют глаза пирующих. Шум и шепот под шум, смех и, тайком, пожатие руки, и порою украдкой неслышный поцелуй. - «Песню! Песню! Без песни не полно веселие!» И встает поэт. Чело и мысль его озарены вдохновением, ему говорит свои тайны природа, ему раскрывает свой смысл история, и жизнь тысячелетий проносится в его песни рядом картин.

Звучат слова поэта, и возникает картина.

Шатры номадов. Вокруг шатров пасутся овцы, лошади, верблюды. Вдали лес олив и смоковниц. Еще дальше, дальше, на краю горизонта к северо-западу, двойной хребет высоких гор. Вершины гор покрыты снегом, склоны их покрыты кедрами. Но стройнее кедров эти пастухи, стройнее пальм их жены, и беззаботна их жизнь в ленивой неге: у них одно дело - любовь, все дни их проходят, день за днем, в ласках и песнях любви.

Нет, - говорит светлая красавица, - это не обо мне. Тогда меня не было. Эта женщина была рабыня. Где нет равенства, там нет меня. Ту царицу звали Астарта. Вот она.

«Повинуйся твоему господину; услаждай лень его в промежутки набегов; ты должна любить его потому что он купил тебя, и если ты не будешь любить его, он убьет тебя», - говорит она женщине, лежащей перед нею во прахе.

Ты видишь, что это не я, - говорит красавица.

Опять звучат вдохновенные слова поэта. Возникает новая картина.

Город. Вдали на севере и востоке горы: вдали на востоке и юге, подле на западе, море. Дивный город. Не велики в нем домы, и не роскошны снаружи. Но сколько в нем чудных храмов! Особенно на холме, куда ведет лестница с воротами удивительного величия и красоты: весь холм занят храмами и общественными зданиями, из которых каждого одного было бы довольно ныне, чтобы увеличить красоту и славу великолепнейшей из столиц. Тысячи статуй в этих храмах и повсюду в городе, - статуи, из которых одной было бы довольно, чтобы сделать музей, где стояла бы она, первым музеем целого мира. И как прекрасен народ, толпящийся на площадях, на улицах: каждый из этих юношей, каждая из этих молодых женщин и девушек могли бы служить моделью для статуи. Деятельный, живой, веселый народ, народ, вся жизнь которого светла и изящна. Эти домы, не роскошные снаружи, - какое богатство изящества и высокого уменья наслаждаться показывают они внутри: на каждую вещь из мебели и посуды можно залюбоваться. И все эти люди, такие прекрасные, так умеющие понимать красоту, живут для любви, для служения красоте. Вот изгнанник возвращается в город, свергнувший его власть: он возвращается затем, чтобы повелевать, - все это знают. Что ж ни одна рука не поднимается против него? На колеснице с ним едет, показывая его народу, прося народ принять его, говоря народу, что она покровительствует ему, женщина чудной красоты даже среди этих красавиц, - и преклоняясь перед ее красотою, народ отдает власть над собою Пизистрату, ее любимцу. Вот суд; судьи - угрюмые старики, народ может увлекаться, они не знают увлеченья. Ареопаг славится беспощадною строгостью, неумолимым нелицеприятием: боги и богини приходили отдавать свои дела на его решение. И вот должна явиться перед ним женщина, которую все считают виновной в страшных преступлениях: она должна умереть, губительница Афин, каждый из судей уже решил это в душе; является перед ними Аспазия, эта обвиненная, и они все падают перед нею на землю и говорят: «Ты не можешь быть судима, ты слишком прекрасна!» Это ли не царство красоты? Это ли не царство любви?

Нет, - говорит светлая красавица, - меня тогда не было. Они поклонялись женщине, но не признавали ее равною себе. Они поклонялись ей, но только как источнику наслаждений; человеческого достоинства они еще не признавали в ней! Где нет уважения к женщине, как к человеку, там нет меня. Ту царицу звали Афродита. Вот она.

Ключевое место в романе занимает "Четвертый сон Веры Павловны", в котором Чернышевский развертывает картину "светлого будущего". Он рисует общество, в котором интересы каждого органически сочетаются с интересами всех. Это общество, где человек научился разумно управлять силами природы, где исчезло драматическое разделение между умственным и физическим трудом и личность обрела утраченную в веках гармоническую завершенность и полноту. Однако именно в "Четвертом сне Веры Павловны" обнаружились слабости, типичные для утопистов всех времен и народов. Они заключались в чрезмерной "регламентации подробностей", вызвавшей несогласие даже в кругу единомышленников Чернышевского. Салтыков-Щедрин писал: "Читая роман Чернышевского "Что делать?", я пришел к заключению, что ошибка его заключалась именно в том, что он чересчур задался практическими идеалами. Кто знает, будет ли оно так! И можно ли назвать указываемые в романе формы жизни окончательными? Ведь и Фурье был великий мыслитель, а вся прикладная часть его теории оказывается (*154) более или менее несостоятельною, и остаются только неумирающие общие положения".

Роман "Пролог". После публикации романа "Что делать?" страницы легальных изданий закрылись для Чернышевского навсегда. Вслед за гражданской казнью потянулись долгие и мучительные годы сибирской ссылки. Однако и там Чернышевский продолжал упорную беллетристическую работу. Он задумал трилогию, состоящую из романов "Старина", "Пролог" и "Утопия". Роман "Старина" был тайно переправлен в Петербург, но двоюродный брат писателя А. Н. Пыпин в 1866 году вынужден был его уничтожить, когда после выстрела Каракозова в Александра II по Петербургу пошли обыски и аресты. Роман "Утопия" Чернышевский не написал, замысел трилогии погас на незавершенном романе "Пролог". Действие "Пролога" начинается с 1857 года и открывается описанием петербургской весны. Это образ метафорический, явно намекающий на "весну" общественного пробуждения, на время больших ожиданий и надежд. Но горькая ирония сразу же разрушает иллюзии: "восхищаясь весною, он (Петербург.- Ю. Л.) продолжал жить по-зимнему, за двойными рамами. И в этом он был прав: ладожский лед еще не прошел". Этого ощущения надвигающегося "ладожского льда" не было в романе "Что делать?". Он заканчивался оптимистической главой "Перемена декораций", в которой Чернышевский надеялся дождаться революционного переворота очень скоро... Но он не дождался его никогда. Горьким сознанием утраченных иллюзий пронизаны страницы романа "Пролог".

В нем противопоставлены друг другу два лагеря, революционеры-демократы - Волгин, Левицкий, Нивельзин, Соколовский - и либералы - Рязанцев и Савелов. Первая часть "Пролог пролога" касается частной жизни этих людей. Перед нами история любовных отношений Нивельзина и Савеловой, аналогичная истории Лопухова, Кирсанова и Веры Павловны. Волгин и Нивельзин, новые люди, пытаются спасти героиню от "семейного рабства". Но из этой попытки ничего не выходит. Героиня не способна отдаться "разумным" доводам "свободной любви". Нивельзина она любит, но "с мужем у нее такая блистательная карьера". Оказывается, самые разумные понятия бессильны перед лицом сложной действительности, которая никак не хочет укладываться в прокрустово ложе ясных и четких логических схем. Так на частном примере новые люди начинают осознавать, (*155) что сдвинуть жизнь одними высокими понятиями и разумными расчетами необычайно трудно. В бытовом эпизоде как в капле воды отражается драма общественной борьбы революционеров-шестидесятников, которые, по словам В. И. Ленина, "остались одиночками и потерпели, по-видимому, полное поражение". Если пафос "Что делать?" - оптимистическое утверждение мечты, то пафос "Пролога" - столкновение мечты с суровой жизненной реальностью.

Вместе с общей тональностью романа изменяются и его герои: там, где был Рахметов, теперь появляется Волгин. Это типичный интеллигент, странноватый, близорукий, рассеянный. Он все время иронизирует, горько подшучивает над самим собой. Волгин - человек "мнительного, робкого характера", принцип его жизни - "ждать и ждать как можно дольше, как можно тише ждать". Чем вызвана столь странная для революционера позиция? Либералы приглашают Волгина выступить с радикальной речью на собрании провинциальных дворян, чтобы, напуганные ею, они подписали наиболее либеральный проект готовящейся крестьянской реформы. Положение Волгина на этом собрании двусмысленно и комично. И вот, стоя в стороне у окна, он впадает в глубокую задумчивость. "Ему вспоминалось, как, бывало, идет по улице его родного города толпа пьяных бурлаков: шум, крик, удалые песни, разбойничьи песни. Чужой подумал бы: "Город в опасности,- вот, вот бросятся грабить лавки и дома, разнесут все по щепочке". Немножко растворяется дверь будки, откуда просовывается заспанное старческое лицо, с седыми, наполовину вылинявшими усами, раскрывается беззубый рот и не то кричит, не то стонет дряхлым хрипом: "Скоты, чего разорались? Вот я вас!" Удалая ватага притихла, передний за заднего хоронится,- еще бы такой окрик, и разбежались бы удалые молодцы, величавшие себя "не ворами, не разбойничками, Стеньки Разина работничками", обещавшие, что как они "веслом махнут", то и "Москвой тряхнут",- разбежались бы, куда глаза глядят...

"Жалкая нация, жалкая нация! Нация рабов,- снизу доверху, все сплошь рабы..." - думал он и хмурил брови". Как быть революционеру, если в никитушках ломовых он не видит ни грана той революционности, о которой мечталось в период работы над романом "Что делать?". Вопрос, на который уже был дан ответ, теперь ставится по-новому. "Ждать",- отвечает Волгин. Наиболее деятельными в романе "Пролог" оказываются либералы. У них действи-(*156)тельно "бездна дел", но зато они и воспринимаются как пустоплясы: "Толкуют: "Освободим крестьян". Где силы на такое дело? Еще нет сил. Нелепо приниматься за дело, когда нет сил на него. А видите, к чему идет: станут освобождать. Что выйдет? Сами судите, что выходит, когда берешься за дело, которого не можешь сделать. Натурально, что испортишь дело, выйдет мерзость" - так оценивает ситуацию Волгин. Упрекая народ в рабстве за отсутствие в нем революционности, Волгин в спорах с Левицким вдруг высказывает сомнение в целесообразности революционных путей изменения мира вообще: "Чем ровнее и спокойнее ход улучшений, тем лучше. Это общий закон природы: данное количество силы производит наибольшее количество движения, когда действует ровно и постоянно; действие толчками и скачками менее экономно. Политическая экономия раскрыла, что эта истина точно так же непреложна и в общественной жизни. Следует желать, чтобы все обошлось у нас тихо, мирно. Чем спокойнее, тем лучше". Очевидно, что и сам Волгин находится в состоянии мучительных сомнений. Отчасти поэтому он и сдерживает молодые порывы своего друга Левицкого.

Но призыв Волгина "ждать" не может удовлетворить юного романтика. Левицкому кажется, что вот теперь-то, когда народ молчит, и нужно работать над улучшением судьбы мужика, разъяснять обществу трагизм его положения. Но общество, по словам Волгина, "не хочет думать ни о чем, кроме пустяков". А в таких условиях придется приспосабливаться к его взглядам, разменивать великие идеи на мелкие пустяки. Один воин в поле не рать, зачем впадать в экзальтацию. Что делать? На этот вопрос в "Прологе" нет четкого ответа. Роман обрывается на драматической ноте незавершенного спора между героями и уходит в описание любовных увлечений Левицкого, которые, в свою очередь, прерываются на полуслове.

Таков итог художественного творчества Чернышевского, отнюдь не снижающий значительности наследия писателя. Пушкин как-то сказал: "Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют". На каторге, гонимый и преследуемый, Чернышевский нашел в себе мужество прямо и жестко посмотреть в глаза той правде, о которой он поведал себе и миру в романе "Пролог". Это мужество - тоже гражданский подвиг Чернышевского - писателя и мыслителя. Лишь в августе 1883 года Чернышевскому "милостиво" (*157) разрешили вернуться из Сибири, но не в Петербург, а в Астрахань, под надзор полиции. Он встретил Россию, охваченную правительственной реакцией после убийства народовольцами Александра II. После семнадцатилетней разлуки он встретился с постаревшей Ольгой Сократовной (лишь один раз, в 1866 году, она навестила его на пять дней в Сибири), со взрослыми, совершенно незнакомыми ему сыновьями... В Астрахани Чернышевскому жилось одиноко. Изменилась вся русская жизнь, которую он с трудом понимал и войти в которую уже не мог. После долгих хлопот ему разрешили перебраться на родину, в Саратов. Но вскоре после приезда сюда, 17 (29) октября 1889 года, Чернышевский скончался.

Первый сон об освобождении женщин.

Вера Павловна освобождается из сырого, темного подвала, в котором она была заперта. Она очутилась в поле, бегает, резвится. Ей встречается Любовь к людям, в образе женщины. После разговора с этой женщиной Вера Павловна освобождает других девушек, запертых в подвалах.

Второй сон о реальной грязи, которая хорошая, из которой рождается урожай, и о гнилой грязи, которая ничего не рожает. О важности труда и движения. О добрых и злых людях.

Третий сон о дневнике Веры Павловны, из которого она понимает, что любит Кирсанова, а не мужа (Лопухова).

Четвертый сон о людях будущего, об эпохах развития человечества.

Герои романа

Вера Павловна

Вера Павловна Розальская - главная героиня романа. Выросла в Петербурге в многоэтажном доме на Гороховой улице. С двенадцати лет она посещала пансион. Вера Павловна рано научилась хорошо шить. Уже в четырнадцать лет она шьет на всю семью, а в шестнадцать начинает сама давать уроки в пансионе. Вера Павловна весела и общительна.

Мещанская обстановка в родном доме гнетет Веру Павловну. Желая покинуть дом она выходит замуж за учителя своего брата - Лопухова, который любит Любит Веру Павловну. Они живут как брат с сестрой, в разных комнатах.

Вера Павловна открывает швейную мастерскую, которая вскоре стала очень успешным предприятием. Прибыль в мастерской распределяется между работницами.

Вера Павловна влюбляется в друга Лопухова - Кирсанова, который любит ее взаимно. Лопухов освобождает ее от семейных отношений и Вера Павловна находит свое счастье с Кирсановым.

Кирсанов

Кирсанов Александр Матвеич - второй муж Веры Павловны, друг Лопухова. У Кирсанова "русые волосы довольно темного оттенка, темно-голубые глаза, прямой греческий нос, маленький рот, лицо продолговатое, замечательной белизны". Он обладает большой физической силой.

Кирсанов сын писца уездного суда. Уже с 12 лет он помогал отцу в переписывании бумаг, а с 4-го класса гимназии стал давать уроки. Кирсанов окончил Медицинскую академию, работает в госпитале и возглавляет кафедру.

Кирсанов влюбляется в Веру Павловну, в то время, жену Лопухова. Он находит повод и надолго исчезает из их дома, боясь потревожить покой семьи друга. Через некоторое время Кирсанов возвращается чтобы излечить Лопухова от болезни. В это время они сблизились с Верой Павловной и между ними возникла любовь.

Лопухов освобождает Веру Павловну от брака. В конце романа Кирсанов и Вера Павловна женятся и живут счастливо.

Лопухов

Лопухов Дмитрий Сергеич - первый муж Веры Павловны, близкий друг Кирсанова. Лопухов сын рязанского помещика. Окончил гимназию, зарабатывал давая уроки.

Лопухов влюбился в Веру Павловну и добился брака с ней. Они живут как брат с сестрой, в разных комнатах. До брака с Верой Павловной Лопухов учился в Медицинской академии. После брака вынужден оставить учебу, не получив диплома.

Со временем Лопухов осознал, что Вера Павловна любит его друга Кирсанова. Тогда Лопухов имитирует самоубийство и уезжает в Америку, освободив Веру Павловну от брака. После женитьбы Кирсанова и Веры Павловны он возвращается под именем Чарльза Бьюмонта и женится на Кате Полозовой. Лопухов раскрывает свой поступок бывшей жене и другу. Обе семьи поселяются рядом.

Рахметов

Рахметов родом из знатной богатой семьи. Несмотря на это он ведет аскетичный образ жизни. Рахметов ведет самый суровый образ жизни, закаляет тело и силу воли. Рахметов даже спал на гвоздях, чтобы закалить себя.

Мерцалов Алексей Петрович

Священник, знакомый Лопухова. Окончил курс в Духовной академии. Отец Мерцалова - дьячок губернского города. Отец занимался переплетными работами, часто выпивал. В доме постоянно не хватало куска хлеба. Мать Мерцалова зарабатывала сдачей внаем своей квартиры семинаристам.

Розальская Марья Алексевна

Мать Веры Павловны. Зарабатывает сдачей денег под залог. Мечтает выдать дочь замуж за состоятельного человека, чтобы разбогатеть. Груба, имеет властный характер. Тиранит мужа и дочь.

Сторешникова Анна Петровна

Мать Михаила Сторешникова. Хозяйка дома, где живет семья Веры Павловны. Она была против брака своего сына Михаила с Верой Павловной, считая его неравным.

Во сне рисуется картина прекрасного социалистического общества, ради которого выступили на борьбу с самодержавно- крепостническим строем самоотверженные вожди демократии:Н.Г. Чернышевский и Н.А.Добролюбов. Во сне рисуется картина прекрасного социалистического общества, ради которого выступили на борьбу с самодержавно- крепостническим строем самоотверженные вожди демократии:Н.Г. Чернышевский и Н.А.Добролюбов. Н.Г.Чернышевский Н.А.Добролюбов

Одновременно с политическим вопросом в четвёртом сне Веры Павловны ставится и решается вопрос об освобождении женщины от всех видах порабощения и угнетения. Одновременно с политическим вопросом в четвёртом сне Веры Павловны ставится и решается вопрос об освобождении женщины от всех видах порабощения и угнетения. Розальская Розальская Вера Вера Павловна Павловна

Стариков и старух очень мало, потому что здесь очень поздно становятся ими, здесь здоровая и спокойная жизнь;она сохраняет свежесть. Люди работают легко и весело… Стариков и старух очень мало, потому что здесь очень поздно становятся ими, здесь здоровая и спокойная жизнь;она сохраняет свежесть. Люди работают легко и весело…

Третья картина После работы люди обедают в великолепном здании-дворце. Обыкновенный обед из 5-6 блюд, обед, какой у нас бывает только по праздникам… После работы люди обедают в великолепном здании-дворце. Обыкновенный обед из 5-6 блюд, обед, какой у нас бывает только по праздникам…

Четвёртая картина Преображённая пустыня на юге России, там, где теперь Одесса и Херсон. Люди не только превратили пустыню в плодороднейшую землю, но и умеют изменять температуру, как хотят. Преображённая пустыня на юге России, там, где теперь Одесса и Херсон. Люди не только превратили пустыню в плодороднейшую землю, но и умеют изменять температуру, как хотят.

Вывод Четвертый сон Веры Павловны это утопическое видение Чернышевским будущего справедливого общества. Своего рода это классическое описание коммунистического устройства страны, к которому впоследствии шла Россия на протяжении ряда лет. Не вина писателя, что мечтам и планам его не дано было сбыться. Художник имеет право на вымысел, а Чернышевский завоевал это право той подвижнической деятельностью и жизнью, которую положил на алтарь прекрасного будущего. Четвертый сон Веры Павловны это утопическое видение Чернышевским будущего справедливого общества. Своего рода это классическое описание коммунистического устройства страны, к которому впоследствии шла Россия на протяжении ряда лет. Не вина писателя, что мечтам и планам его не дано было сбыться. Художник имеет право на вымысел, а Чернышевский завоевал это право той подвижнической деятельностью и жизнью, которую положил на алтарь прекрасного будущего.